Интервью Владимира Мегре (11.04.2009)

Да, очень может быть, что культура мегаполиса в принципе разрушительна для человеческой природы.
И достаточно выключить ночью в квартире все электроприборы — холодильники, телефоны всякие, компьютеры и проч, и посидеть в наступившей относительной тишине минут пятнадцать, чтобы почувствовать, как хоть какие-то каналы восприятия начинают оживать.

Но радости в таком оживании мало — поскольку вы начинаете слышать этот непрерывный пульс мощнейшего эгрегорального тела, в которое мы все погружены и которое ритмизированной своей многоголосицей круглосуточно вдалбливает что-то в наши тела. Город настолько неразрывно дышит через каждого своего обитателя, что кажется и нет иного способа жить.

Городской житель переехавший в какую-то глухомань первое время чрезвычайно тревожен именно из-за тишины, которая осознаётся всем телом, точнее- всеми тонкими телами.
И за последний век именно ураническое электронное, так скажем давление стало возводится в новую норму жизни.

Это, кстати сказать, ощущают всякие, как принято думать, маргинальные личности вроде религиозных юродивых, выступающих против микроволновой или телефонов. Но совершенно иначе подобные протесты воспринимаются именно после жизни в глуши — практически любой нормальный человек почувствует как что-то меняется от любого уранического прибора.

Этого, впрочем, не слышно после плотного мясного обеда, после пары чашек крепкого кофе, после водочки и прочих традиционных заглушек.

Но если пожить без них, то чувствительность возвращается — не нужно никаких особых способностей, чтобы заметить разницу жизни в разных средах.

И, вот, казалось бы — совершенно очевидная ситуация — мегаполис подавляет основные естественные каналы получения информации. Человек и глохнет и слепнет и теряет чуткость. Но одновременно с этим цивилизация замещает утраченное — уже на ураническом уровне человеку подсовывают сотовую связь, интернет и т. д.

В принципе, возникает иллюзия большей информированности — все мы говорим о том, что доступ к информации стал вроде бы как проще.
Вот, к примеру, мама теперь не беспокоится где там задержалось её чадо на гулянках — ведь можно просто позвонить, послать смс и не беспокоиться. Вот, мол, информационная услуга и доступность.

Но ведь в дотелефонизированную эпоху все мамы не лезли на стены, если ребёнок задерживался. Мамы просто знали, ну или привычнее сказать — чувствовали, что всё в порядке. Иначе говоря — информация у них была, а доступ к ней был куда проще — в автоматическом, можно сказать, режиме.

Вроде бы и теперь матери никто не закрыл этот канал внутреннего знания... Или мы так хотим думать, что канал не закрыт. Хотя все отчего-то нервничают и хватаются за телефоны. И уже всё не столь однозначным представляется — возможно, что простейшие навыки слышания даже по линиям связи с самыми близкими вытесняются ураническими гаджетами.

Заметьте, информации-то больше не становится, а, вот, доступ к ней только на первый взгляд упрощается.
И что ещё более интересно и совершенно не очевидно для большинства людей — информации не стало больше.
То есть со всех сторон мы слышим обратное, более того, мы вроде бы даже постоянно видим подтверждения тому, что мир насыщается информацией. Вот, мол, есть поисковая строка - какие ещё нужны аргументы. Мы ничего не знали о чём-то, а тут — пара кликов мышью и всё знаем.

Но вдумайтесь — эта информация была всегда. И тысячу лет назад и сейчас вселенная в равной мере была осведомлена о курсе доллара на ближайших торгах на биржах. Этот фактик всегда был есть и будет частью этого мира.
А потому знания не становится больше. И чувствуя это, люди не говорят о знании, они говорят об информации — о той части мира, которая так и не стала знанием, то есть просто не стала осмысленным элементом структуры жизни.
Скорее наоборот — осмысленных элементов становится меньше.
И в этом контексте, цивилизация оказывается утилизатором смыслов бытия, а отказ от жизни мегаполисе мгновенно означивается, как поход за смыслом жизни, как духовная практика.
Город теряет определённую сакральную роль, перестаёт быть местом духовной жизни. То есть такая роль могла быть свойством именно города. Но совершенно не возможна в мегаполисе. Город, в действительности, обладает иной природой чувств, во-многом ещё позволявшей сохранять и накапливать смыслы, а не информацию.
Но времена осмысленных городов, похоже, исчезают, потому, что ураническая природа агрессивно и быстро перестоит под себя и небольшие города. Скорее всего — тут счёт на десяток лет разницы, не больше.
И тот же слоган о Петербурге, как о культурной столице вызывает только иронию. Всякие остатки культуры исчезли с Ленинградом, который позволял сохранять именно культуру города на задворках. Мегаполис, проявляющийся нынче, методично вытесняет всё, что не является продуктом потребления — т. е. прежде всего осмысленность жизни. Это ведь явно вредное качества человека информационной эпохи.

И потому, движение из города становится таким, вот, исходом, новым возвращением.
При этом тут встречаются две противоположных волны. Одна из тех, кто ещё убегает в город, другая — из тех, кто уходит из него.
Тут встречаются эпохи, причём у каждой есть свой смысл в движении. Ведь чтобы что-то сделать сейчас на пустой земле нужно иметь способность видеть, проявлять образ нового.
И это даже куда важнее, чем какой-то практический навык.
Навык и опыт — куда более привычные к использованию инструменты, чем новые смыслы бытия.