В ожидании казней

(из статьи для печатного издания)
Российское общество вновь обратилось к теме отмены или восстановления смертной казни для своих сограждан. Формальный, в общем-то, юридический момент истечения срока временного моратория на отказ от убийства, стал для большинства населения страны поводом для надежды. Надежды на то, что государство вновь возьмёт на себя функции убивать своих граждан.

Да, реальность социологических опросов такова, что больше половины населения страны за смертную казнь. «И удивляться тут, право, товарищи, нечему» - пренебрежение смертью – многовековая норма нашего бытия.

Жизнь человеческая тут никогда, кажется, не возводилась в ранг высшей ценности, и причин тому множество. И дело не только и не столько в какой-либо мстительности или жестокости народа.

Российский этнос можно обвинить во множестве недостатков, но месть и склонность к затяжной вражде всё же вовсе не наши черты. Причины, по которым многие наши соотечественники допускают и желают даже восстановления смертной казни, видятся вовсе не в природной дикости и жестокости.

Так в чём же особенности нашей народной кармы? Что за исходные принципы нашего бытия, из которых делаются выводы, позволяющие убивать провинившихся сограждан? В небольшой статье мы, конечно, не перечислим все моменты, однако отметим некоторые важные.

Во-первых, нужно выделить общинный характер сознания российского этноса. Приоритет интересов общины, мира, над интересами отдельного человека и даже отдельной семьи. Этические оценки той или иной модели организации общества едва ли имеют смысл. Идеальных обществ нет, и изъяны у всех разные.
И российский принцип – общинный. И в его основе лежит общество мирных сельскохозяйственных групп состоящих из нескольких семей. Именно сожительство в одной деревне нескольких родов – основа нашего быта, традиционная схема нашего выживания, архетип безопасности.

То есть наша форма общественного договора изначально полагала центральное место общины, а не силу индивидуальных охотников не динамизм кочевников и не сплочённость одного рода. И век за веком мы привыкали к тому, что интересы общины важнее личных.
Соборные принципы бытия – основа нашей морали. И потому ценность жизни одного человека не сопоставима с жизненностью общины.

Вторая важная особенность – формы религиозности за последнюю тысячу лет. Сложная история интеграции христианской православной модели в иррациональное тело русского бессознательного, в силу целого ряда причин совершенно не способствовали осознанию ценности человеческой жизни.
Человек, осознававший себя гостем в этом миру, человек, полагавший настоящую жизнь вечную за пределами этого мира, не особенно ценил ни условия в которых приходилось коротать земную жизнь, ни свою жизнь, ни чужую.

На первый взгляд такая позиция расходится с недвусмысленной заповедью Христа «не убий». Но глубокий мистицизм народа и не видел смерти ни в казнях, ни в гибели на войне, ни в каком ином случае. И прежде всего потому, что настоящая жизнь никогда не мыслилась земной, а страдания тут были обязательным элементом приуготовления к жизни вечной. И поскольку человек лишь готовится к жизни настоящей, то и смерть – лишь начало настоящих странствий человека.

И потому страдания преступника при смертной казни – чуть ли не помощь, чуть ли не очистительный огонь страданий, избавление его души от наваждения, от морока.

Множество рациональных аргументов о недопустимости смертной казни просто не вписываются в изложенную систему в принципе.

Даже то, что может быть совершенна ошибка, обвинен невинный не играет большой роли – ведь если человек невинно убиенный, то он наверняка наследует жизнь вечную. И потому – не стоит особенно переживать о его судьбе.

Общинный и мистический принципы организации нашего общества сформировали множество, как черт нашего характера, среди которых жертвенность, терпеливость, миролюбие и т.д.

Однако всякое качество неизбежно порождает и уравновешивающую антитезу. Идеализм, и вечный поиск небесного града Китежа оборачивается не слишком обустроенным бытом, а то и просто обыкновенным беспорядком. Способность к жертве «задруги своя», приоритет ценностей общины приводит к уничижению личностных достижений. Ценность одного человека ничтожна по сравнению с интересами народа.

Однако же именно в России вопрос о допустимости насилия во имя умозрительного блага других людей был поставлен предельно остро. Русская литература девятнадцатого столетия заново осмысляет, пересобирает русский набор архетипов. Важно, что этот процесс переосмысления не предполагает отказа от основ российского самосознания.

Можно сказать, что в Достоевском и Толстом не просто пересобирается, но и возрастает, укрепляется русское архетипическое начало.

Тезис о принципиальной невозможности убийства только к концу девятнадцатого века интегрируется в русскую культуру. Западная гуманистическая философия вроде бы гораздо раньше пришла к утверждению ценности личности. И вот тут чрезвычайно важно понимать, что в России идея недопустимости смертной казни взрастает не на тех же основаниях, что на западе.

К выводу о том, что нельзя казнить людей русский логос приходит иначе. Не потому вовсе, что как на западе признаётся ценность личностного земного бытия. Это по-прежнему мало волнует наше бессознательное. Мы же вечны и потому спокойны.

Гораздо важнее переосмысление самой идеи спасения человечества. Вот в чём наше понимание невозможности смертной казни. Какова тут логика размышлений?

Надо заметить, что ни Толстой, ни Достоевский не отменяли ни принципа общинного сознания, ни принципа обожения. Более того, оба этих принципа были осмыслены предельно ясно и глубоко. И именно в силу развития, а не отрицания предыдущего опыта, русская культура смогла отказаться от самой идеи допустимости убийства.

Дело в том, что с одной стороны русская литература, вслед за православием была полна ощущением конца времён. Но именно это апостасийное напряжение перед наступающим временем бесов неизбежно рождает идею обязательного всеобщего спасения. Спасаться – так всем миром, и никак иначе. Спасаются вместе и преступники и жерты их.

И согласно этой идее никто не сможет спастись в одиночку. Пока не будет спасён последний грешник – не будет и никакого окончательного индивидуального спасения. Вот почему смертная казнь оказывается не только бессмысленной, но и просто – отдаляющей достижение Царствия Небесного.

И хотя официальной церковью эта идея считается ересью, русское сознание делает этот шаг. И на этом этапе развития культурная модель этноса формулирует предельный категорический императив непротивления злу насилием.

Надо заметить, что давно огосударствленая синодальная машина официозного православия совершенно не успевала интегрировать в себя достижения русской мысли. Да и едва ли можно было ожидать от религиозно-идеологической структуры русской церкви чего-то иного, кроме обслуживания государственной машины. Раздавленная веками подчинения светской власти, церковь лишилась и права и способности обогащать власть идеями развития общества.

На рубеже двадцатого века эта функция практически полностью отошла в сферу светской культуры.
И надо заметить, что около сотни лет именно жрецы от искусства, так или иначе, формировали в обществе систему ценностей, оценок и целей. Конечно, в советское время заявленный идеал отказа от смертной казни не продержался и нескольких месяцев. Уже в феврале 1918 года большевики восстанавливают смертную казнь, было отмененную ими 26 октября 1917 года. После чего общество почти 80 лет и не помышляет об отказе от этой меры наказания. В целом, опыт жизни в государстве без расстрелов у нас предельно мал. 10 лет против тысячи лет узаконенных убийств.

Ещё живы люди, которые помнят публичные казни через повешение на площадях крупных советских городов в военное и послевоенное время. От фактически средневековых нравов нас отделяет каких-то 60 – 70 лет.

Те идеи всеобщего спасения, которые выносила наша культура, сейчас не могут быть внятно выражены в нашем обществе.

На сегодня беда нашей страны в том, что ни культура, ни церковь не в состоянии сформировать касту жрецов, брахманов, волхвов, старцев, духовных наставников общества. Культура стремительно растворяется в цивилизации, а церковь так и не вышла за оградку идеологической обслуги.

- Я собираюсь пойти в храм и поставить свечку, чтобы в нашей стране была восстановлена смертная казнь. – Это заявляет вице-спикер нашей государственной Думы Любовь Слизка.
И никуда не деться от того, что перед нами - емкое и наглядное выражение и мнения большинства сограждан и качества нашей религиозности и уровня нашей культуры.

Проще говоря, наше общество предельно дезорганизовано на уровне единого духовного организма. За последние 15 лет наша церковь только и продемонстрировала, что свою неспособность к возрождению, а культура наша – свою ловкость в продаже.

И потому такие важнейшие ценностные решения, такие как отмена или возрождение смертной казни решаются светской властью. А раз так, то какое бы решение не было принято – оно будет в определённом смысле случайно, политично, рационально. Но ни власть, ни наука не могут формировать ответа общества в таких вопросах.

И потому столь показательна нынешняя ситуация с вопросом о смертной казни. Мы не знаем, куда плывёт наш корабль и потому всякий ветер в наших парусах случайный и не попутный. Нет никакого института духовных наставников, к которому люди могли бы обратиться за советами на своём духовном пути. Вертикаль власти оказывается бессмысленной, безнравственной и принципиально случайной, если она не упирается в небеса.

Вопрос о смертной казни – лишь частный. Это эпизодическое, хоть важное свидетельство того, что мы пока никуда не плывём, а потому склонны к разрушающим нас нравственным решениям. И возрождение смертной казни может стать одним из таких этапов падения нравов.