ТРИСТАН ТЦАРА

Я, пожалуй, немного разовью тему заявленную в разделе «акантная модель». То есть я в течении одной-двух недель буду публиковать работы в основном французских авангардистов минувшего века. Конечно, некоторые имена уже давно стали классикой, но меж тем, взгляд на природу действия у них весьма отличается от школы Станиславского, так, что, думаю, это будет полезно всем. Это такая обзорная пробежка по школам действия. Если какие-то темы и направления Вас заинтересуют более, чем просто прочтение, мы остановимся на них подольше.

Там есть над чем поразмышлять, так что я буду рад Вашим откликам к этим работам.

Вроде бы эти работы в сети не отсканированы пока никем. Потом я их выложу на «Гнозисе», пока же – по мере сканирования и обсуждения – я их публикую отрывками в основном в студии.
Параллельно с этим мы продолжим работу в разделе «упражнения».

Итак, поехали :
Сборник «Как всегда об авангарде»

ТРИСТАН ТЦАРА

Эпоха дада, философия дада, эстетика дада, поэзия дада, театр дада... Но прежде всего — мироощущение, культура дада. Если не принять это во внимание, неизбежен риск свести феномен дада¬изма к удобоваримым банальностям, Дада — как корь, которой переболели в свое время многие ниспровергатели и революционеры в искусстве. И век дада был хотя и ярким, но недолгим — каких-то семь-восемь лет. В спектаклях, вечерах, манифестациях дада, которые проводились начиная с 1916 года, принимали участие Бретон, Супо, Элюар, Арагон, Пере, Рибемон-Дессень, Сати, Кок-то, Макс Жакоб... Но главной фигурой в дада неизменно оставал¬ся Тристан Тцара.

Перед публикой разыгрывались (причем самими же дадаис¬тами) не только его пьесы — «Газовое сердце», «Платок из обла¬ков», «Первое...» и «Второе небесное приключение господина Ан¬типирина» — но и манифесты. И здесь сразу же отметим са¬мую, может быть, примечательную черту дада, в котором — в отличие от сюрреализма — всегда преобладало игровое начало. Даже темой, казалось бы, сугубо теоретический жанр, каким яв¬ляется манифест, у Тцара приобретал совершенно необычный вид: это уже скорее поэтическое, чем теоретическое произведе¬ние. Самое главное в нем — это выразительность, откровенный праздник ассоциаций и аллитераций, метафор и метабол, а вовсе не жесткая логика доказательства и концептуальность. Именно за попытку рационализировать иррациональное отвергал Тцара и психоанализ.

Впрочем, Тцара — как и другие основатели дада — отнюдь не избегал теоретических выкладок. И выразительность своих манифестов объяснял в чисто дадаистском духе: «Мысль рожда¬ется на устах». Другое дело — сюрреализм, который с самого начала нес в себе экзистенциальное содержание. Как точно заме¬тил Мишель Корвэн, «сюрреализм проживается, он не демон¬стрируется». В дада же главенствующее место занимает спон-танность выражения. Здесь важно было уйти от всего определен¬ного и фиксированного. В дадаистском театре Тцара не остает¬ся практически ничего, что обычно предшествует сценическому действию, — здесь нет персонажей, фабулы, конфликта, движе¬ния времени и тому подобного. Театральная эстетика дада — 'то отсутствие привычных культурных кодов, точнее — такое отсутствие и остается в нем единственным Кодом.

Но главным объектом «культурной» революции дадаистов В языке они не без оснований увидели самый консервативныи и самый устойчивый механизм творческой несвободы лич-ности. Дада бросил вызов, как сказал бы Ролан Барт, «моральнос¬ти» языка, его всеобщности и стадности. И манифесты Тцара как нельзя лучше служили этой цели: они разрушали устоявшую¬ся, («рационализированную») языковую практику, порождая сом¬нение и беспокойство там, где, по общему мнению, уже ничего из¬менить нельзя. Бесконечные ухищрения, к которым прибегал Тца¬ра в обращении с языком, оправдывались невозможностью совпаде¬ния слова и реальности: до конца ничего нельзя ни «выразить», ни «разъяснить». Отсюда тезис — «Дада ничего не означает»: от слова остается лишь его «траектория», значение же снесено язы¬ковыми «дурачествами», — свободной словесной игрой.

В одном из манифестов Тцара определил дада как «дев¬ственный микроб». Действительно, в любом дадаистском произ¬ведении, где семантический вектор обращен внутрь, а не вовне, о смысле приходится говорить очень осторожно. Дада по-своему удалось осуществить «утопию музыки смысла», о которой много позже грезил Барт: «в своем утопическом состоянии язык раскре¬пощается, я бы даже сказал, изменяет своей природе вплоть до превращения в беспредельную звуковую ткань, где теряет реаль¬ность его семантический механизм; здесь во всем великолепии разворачивается означающее — фоническое, метрическое, мело¬дическое...» Смысл же дрейфует где-то на самой периферии про-изведения, — это «смысл, позволяющий расслышать изъятость смысла» (Барт). Стало быть, смысловая «девственность» в дада — это вызов здравомыслию и культурной инерции. И, как оказалось, это был очень конструктивный опыт: дада как никакая другая художественная школа показал ответственность формы, приравняв ее к Культуре.

МАНИФЕСТ ДАДА 1918 ГОДА

Магия этого слова — ДАДА, — которая привела журналистов к порогу непредсказуемого мира, для нас не имеет никакого значения.

Чтобы выпустить манифест, нужно придерживаться положений А. В, С, — и сокрушать чужие положения 1, 2, 3.

Нужно возбуждаться и вострить крылья, чтобы побеждать и рассеивать малые и большие а, Ь, с, подписывать, кричать, ругать¬ся, организовывать прозу в виде абсолютного, неопровержимого свидетельства, доказывать свои самые крайние воззрения и утверждать, будто новизна столь же похожа на жизнь, как последнее по¬явление кокотки, доказывающее самое существенное о Боге. Его существование уже было доказано благодаря аккордеону, пейзажу и сладким слоцам. Навязывать свои А, В, С — это вполне нормаль¬ная штука, — а стало быть, достойная сожаления. Всем этим зани¬маются посредством кристально-чистой — блеф — мадонны, моне¬тарной системы, фармацевтического продукта, нагой ноги, влеку-шей к пылкой и бесплодной весне. Любовь к новизне — это прият¬ный крест, видимое доказательство наивного наплевательства, знак без причины, преходящий, положительный. Однако и эта нужда устарела. Придавая искусству импульс высшей простоты — новиз¬ну, мы всегда человечны и справедливы по отношению к развлече¬нию, мы импульсивны и дрожим от нетерпения, чтобы распять на кресте скуку. На скрещении лучей света мы бдительны, вниматель¬ны, подстерегая годы, в лесу.

Я пишу манифест и я ничего не хочу, однако я говорю не¬что, а я принципиально против манифестов, — точно так же, как и вообще против принципов (декалитры для оценки моральной ценнос¬ти каждой фразы— это слишком удобно; приблизительность была изобретена импрессионистами). Я ПИШУ ЭТОТ манифест, чтобы пока¬зать, что можно одновременно предпринимать противоположные действия НА ОДНОМ СВЕЖЕМ ДЫХАНИИ; я против вообще действия; для постоянного противоречия, равно как и для утверждения, я тут ни за, НИ против, и я не разъясняю это, ибо ненавижу здравый смысл. -------ДАДА — вот слово, которое отправляет мысли на охоту; вся¬кий буржуа — это маленький драматург, он изобретает различные тезисы, вместо того, чтобы усаживать подходящих персонажей на уровень своего понимания, словно куколок бабочек на стулья, — он ищет причины и цели (следуя практикуемому им психоаналити¬ческому методу), чтобы укрепить свою интригу, — историю, кото¬рая говорит и определяет себя. Каждый зритель плетет свою интри¬гу, если пытается объяснить слово (узнать!). Из укутанного убежи¬ща змеящихся осложнений нужно управлять инстинктами. Отсю¬да — все несчастья супружеской жизни.

Разъяснять: развлечение краснобрюхих среди мельниц пус¬тых черепов.
Дада ничего не означает

Если бы это посчитали пустым и если бы не теряли времени на слово, которое ничего не означает... Первая мысль, которая возни¬кает в этих головах, относится к бактериологическому уровню: не¬обходимо найти свое этимологическое, историческое или, по край¬ней мере, психологическое происхождение. Из газет можно узнать. что негры племени Кру называют хвост священной коровы: ДАДА.

Кубик и мать в определенной местности Италии: ДАДА. Деревян¬ная лошадка, кормилица, двойное согласие по-русски и по-румын¬ски: ДАДА. Ученые журналисты усматривают в этом искусство для младенцев, другие — «святые-иисусы-зовущие-малых-детей» в на¬ши дни — возвращение к примитивизму, сухому и шумному, шум¬ному и монотонному.
Но нельзя строить чувственность на основе одного слова; всякое строительство стремится к совершенству, ко¬торое наскучивает, к застывшей идее из позолоченной трясины, от-носительному человеческому продукту. Произведение искусства не должно само по себе быть красотой, ибо красота мертва; она не бывает ни весёлой _ни грустной, ни ясной, ни смутной, она не должна веселить или мучить индивидов предлагая им пирожки священных нимбов или потоки пота от траектории, изогнутой сквозь атмосферу. Произведение искусства никогда не бывает прекрасным по указу, объективно, для всех. Стало быть, критика бесполезна, она су¬ществует лишь субъективно, для каждого отдельно, — и без малей¬шей черты всеобщности. Или вы верите, что обнаружили психичес¬кую основу, общую для всего человечества? Опыт Иисуса и Библия покрывают своими широкими и благожелательными крылами всё: дерьмо, животных, дни.

Как можно упорядочить хаос, образующий эту бесконечную бесформенную вариацию: человека? Принцип «люби своего ближ¬него» — это лицемерие. «Познай самого себя» — это утопия, одна¬ко она более приемлема, ибо содержит в себе зло. Без жалости. По¬сле резни нам остается лишь надежда на очистившееся человече¬ство. Я все время говорю о самом себе, поскольку я не собираюсь убеждать, у меня нет права увлекать других в свой поток, я никого не принуждаю следовать за собой, и каждый ведь занимается своим собственным искусством и на свой лад, если хоть раз вкусил ра¬дость стрелой взлететь к астральным сферам или спуститься в шах¬ты к процветшим трупам и плодородным спазмам. Сталактиты: ис¬кать их повсюду, в детских яслях, увеличенных болью, в глазах белых, как зайцы, ангелов.

Так и родилась ДАДА — из потребнос¬ти в независимости, из недоверия ко всякому сообществу. Те, кто принадлежат к нашему числу, сохраняют свою свободу. Мы не признаем никакой теории. С нас довольно кубистских и футурист¬ских академий: лабораторий формальных идей. Разве искусством занимаются для того, чтобы зарабатывать деньги и ласкать славных буржуа? Рифмы льются созвучно звону монет, а флексии скользят вниз по линии живота. Все группировки художников в конце кон¬цов оказались в этом банке, хотя и путешествовали, оседлав раз¬ные кометы. Дверь открыта для возможности валяться в подушках и наслаждаться едой.

Здесь мы бросаем якорь в жирную землю.

Здесь мы имеем право делать заявления, ибо мы познали, что такое этот озноб — и познали пробуждение. Возвращаясь обратно, опьяненные энергией, мы вонзаем трезубец в беззаботную плоть! Мы — поток проклятий в тропическом изобилии головокру¬жительных зарослей, резина и дождь — это наш пот, мы истекаем кровью и сгораем от жажды, кровь наша — мощь и бодрость.
Кубизм родился просто — из способа глядеть на объект: Се¬занн писал чашку,, разместив ее на двадцать сантиметров ниже уровня глаз, кубисты глядели на нее с высоты, другие же еще ус¬ложняли эту видимость, проводя перпендикулярный разрез и мудро помещая его в стороне. (Я не забываю при этом о творцах, равно как и о великих законах материи, которые они сделали определен¬ными.)

Футурист видит ту же самую чашку в движении, он видит последовательность объектов, один возле другого, хитроумно укра¬шенных несколькими решительными линиями. Это нисколько не мешает тому, что полотно может оказаться хорошей или дурной живописью, предназначенной для размещения интеллектуального капитала. Новый живописец создает мир, элементы которого явля¬ются одновременно и средствами, произведение трезвое и опреде¬ленное, без доводов. Новый художник протестует: он больше не пи¬шет красками (воспроизведение символическое и иллюзионист-ское), но непосредственно творит в камне, дереве, железе, олове, из скал, из движущихся организмов, которые могут быть разверну¬ты во все стороны чистыми ветрами моментального ощущения.

Всякое живописное или пластическое произведение бесполез¬но; оно должно быть чудовищем, наводящим страх на рабские ду¬ши, а не слащавой картинкой для украшения столовых, где сидят животные в человеческом платье — иллюстрации этой печальной притчи о человеческом роде. Картина — это искусство заставлять встретиться две геометрически параллельные линии на холсте, пе¬ред нашими глазами, в реальности мира, смещенного в соответ¬ствии с новыми условиями и возможностями. Но этот мир очерчен и определен не в произведении — в своих неисчислимых вариациях он принадлежит зрителю. Для своего создателя он лишен причины в тео¬рии. Порядок — беспорядок; я — не-я; утверждение — отрицание: вот высшие формы излучения абсолютного искусства. Абсолютного в чис¬тоте космического и упорядоченного хаоса, вечного в точке секунды, лишенной длительности, лишенной дыхания, света, контроля. Я люблю старинное произведение за его новизну. Ничто кроме контраста не связывает нас с прошлым. Писатели, которые настав¬ляют в морали и обсуждают или же совершенствуют психологичес¬кие основы, имеют — помимо скрытого желания заработать — сме¬хотворное представление о жизни, которую они классифицировали, разделили, распределили по направлениям; они упрямо настаивают i том, чтобы категории плясали под отбиваемый ими ритм. Их читатели посмеиваются и продолжают спрашивать: ради чего?

Но есть и литература, которая не доходит до этой прожорли¬вой массы. Произведение творцов, рождающееся из истинной необходимости автора и создаваемое для него самого. Познание высше¬го эгоизма, где увядают леса. Каждая страница должна взрывать¬ся — благодаря глубокой и тяжелой серьезности, водовороту, голо¬вокружению, чему-то новому, вечному, благодаря уничтожающей шутке, благодаря энтузиазму принципов или же благодаря тому, как это напечатано. Вот неустойчивый мир, который ускользает, обрученный с бубенчиками дьявольской гаммы, — а вот с другой стороны: новые люди. Неотесанные, подскакивающие укротители икоты. Это искалеченный мир, и литераторы-коновалы мало что тут могут улучшить.

' Я говорю вам: начала здесь Heт, и мы не дрожим, мы не сен¬тиментальны. Мы разрываем, как яростный ветер, белье облаков и молитв, подготавливая величественное зрелище катастрофы, пожа¬ра, распада. Мы готовимся к упразднению траура и заменяем слезы звуками сирен, раздающимися от континента до континента. Флаги напряженной радости, лишенные ядовитой грусти. ДАДА — это эмблема абстракции; реклама и деловые отношения также являют¬ся поэтическими элементами.

Я разрушаю выдвижные ящички мозга, равно как и полочки социальной организации: нужно разрушать мораль повсюду, бро¬сать небесную десницу в ад и поднимать глаза из ада к небу, вос¬станавливать плодотворное вращение мирового цирка в реальных возможностях и в фантазии каждого индивида.

Философия — это вопрос: с какой стороны начинать рассмат¬ривать жизнь, бога, идею или что угодно иное. Все, что при этом рассматривают, ложно, Я не считаю относительный результат более важным, чем вопрос о том, что выбрать после обеда — пирожное или вишни. Способ, быстро переходящий к рассмотрению другой стороны определенной вещи со скрытой целью навязать свое мне¬ние, называется диалектикой, иначе говоря, способом торговать ду¬хом жареного картофеля, вытанцовывая вокруг линию принятого метода. Если я восклицаю:

ИДЕАЛ, ИДЕАЛ, ИДЕАЛ,
ПОЗНАНИЕ, ПОЗНАНИЕ, ПОЗНАНИЕ,
БУМ-БУМ, БУМ-БУМ, БУМ-БУМ,

я достаточно четко фиксирую тем самым прогресс, закон, мораль и прочие прекрасные качества, которые различные и весьма умные люди обсуждали в стольких книгах, — чтобы в конце концов прий¬ти к заключению, что каждый, однако же, танцевал всегда в соот¬ветствии со своим личным бум-бумом, и что для такого бум-бума у него была причина — удовлетворение собственного болезненного любопытства; звонок для необъяснимых нужд; ванна; денежные за¬труднения; желудок, с отголоском на жизнь; власть волшебной па¬лочки в виде букета немых смычков оркестра-фантомов смазанных приворотным зельем, замешанном на животном аммиаке.

С помо¬щью голубого лорнета ангела они окружили рвами внутреннее содержание за двадцать су единодушного признания. Если все правы и если все пилюли непременно позолочены, попробуем хотя бы один раз быть неправыми. Полагают, будто можно рационально объяснить с помощью мысли то, что пишешь. Однако все это весь¬ма относительно. Мысль — это прекрасная вещь для философии, но она относительна.

Психоанализ — это опасная болезнь, он усыпляет антиреальные наклонности человека и систематизирует буржуазию. Не существует некой последней Истины. Диалекти¬ка — это развлекательная машина, которая доставляет нас (ба¬нальным образом) к тем мнениям, которые мы и без того непре¬менно имели бы. Неужели вы полагаете, что благодаря тщательной утонченности логики можно доказать истину и установить верность своих мнений? Логика, зажатая органами чувств, — это просто ор¬ганическая болезнь. Философы любят добавлять к этому элементу еще и следующее: умение наблюдать. Но как раз такое великолеп¬ное свойство духа и служит доказательством его бессилия.

Человек наблюдает, он смотрит с одной или различных точек зрения, изби¬рая их среди миллионов существующих. Опыт, таким образом, яв¬ляется итогом случая и индивидуальных способностей. Наука от¬талкивает меня как только она становится спекулятивной систе¬мой, как только она теряет свойство полезности — столь бесполез¬ное, но по крайней мере индивидуальное. Я ненавижу жирную объ¬ективность и гармонию, эту науку, которая обнаруживает везде по¬рядок. Продолжайте, дети мои, есть еще человечество... Наука ут-верждает, что все мы — слуги природы: все в порядке, занимайтесь любовью и разбивайте себе головы. Продолжайте, дети мои, — че¬ловечество, кроткие буржуа и невинные журналисты... Я против всех систем, наиболее приемлемой из систем является та, согласно которой принципиально не следует разделять ни одной. Завершать себя, совершенствоваться в собственной мелкости, пока не напол¬нишь вазу своим «я», храбростью биться за и против мысли, таин¬ством хлебов, внезапно подчиненным дьявольской спирали эконо¬мичных лилий:

Да да истекая спонтанность

Я называю «наплевательством» такое жизненное состояние, когда каждый сохраняет свои собственные условия, умея вместе с тем уважать другие индивидуальности, если не защищаться: так two-step становится национальным гимном — магазином безделушек, беспроволочный телефон передает фуги Баха, — световые рекламы и афиши борделей, орган предлагает гвоздики для Бога, — и все это вместе и реально, взамен фотографии и одностороннего ка¬техизиса.
Активная простота.

Неспособность различать степени ясности: лизать семерки и плавать в огромной пасти, полной меда и экскрементов. Будучи из¬меренным в масштабе Вечности, всякое действие напрасно (если мы позволяем мысли пуститься в авантюру, итог которой окажется бесконечно гротескным, — вот важные сведения для познания че¬ловеческого бессилия). Но если жизнь — это дурной фарс, лишен¬ный цели и изначального порождения, и раз уж мы полагаем, что должны выбраться из всей этой истории чистыми, как омытые ро¬сой хризантемы, мы провозглашаем единственное основание для понимания: искусство. Не имеет значения, что мы, наемники духа, проматываем его на протяжении столетий. Искусство никого не уд¬ручает, и те, кто умеет им интересоваться, получают только ласки и прекрасный случай населить страну своими разговорами. Искус¬ство — штука частная, художник занимается им ради него самого; понятное произведение создается только журналистом, и поскольку в данный момент мне нравится смешивать это чудовище с масля-ными красками, я получаю такую картину: бумажный тюбик, ими¬тирующий металл, который автоматически выжимают и опрокиды¬вают, — ненависть, трусость, низость. Художник, поэт радуется яду массы, сконцентрированной в главном луче этой проделки: он счастлив, будучи оскорбленным — это доказательство его непре¬ложности. Автор, художник, нанятый газетами, удостоверяет по¬нятность своего произведения: это жалкая подкладка общественно-полезного пальтишка; лохмотья, покрывающие жестокость и гру¬бость, моча, содействующая внутреннему жару животного, таящего в себе низменные инстинкты. Жалкое и дряблое тело, размножаю¬щееся с помощью типографических микробов.

Мы пресекли в себе эту слезливую склонность. Всякое проса¬чивание, имеющее такую природу, — это засахаренный понос. Поощрять такое искусство — значит переваривать его. Нам нужны произведения сильные, прямые, точные и вечно непонятные. Логи¬ка — это всегда некое осложнение. Логика всегда ложна. Она дергает за ниточки понятия, слова, взятые со стороны своей формальной внешней оболочки, чтобы сдвинуть их по направлению к иллюзорным краям и центрам. Ее цепи убивают, это тысяченогое огромное существо, душащее всякую независимость. Будучи со¬единенным с логикой, искусство оказалось бы в состоянии крово¬смешения, жадно заглатывающим, пожирающим свой собственный хвост и даже все тело, прелюбодействующим с самим собой, тогда как характер его превратился бы в просмоленный - кошмар протестантизма, в монумент, в кучу сероватых и тяжелых внутрен¬ностей.

Но в том и состоит гибкость, воодушевление и даже радость несправедливости, этой малой истины, которую мы невинно прак¬тикуем и которая делает нас прекрасными: мы тонки, пальцы наши гибки, они скользят как ветви этого вкрадчивого и почти текучего
растения; а оно определяет нашу душу, — сказали бы циники. Это тоже своя точка зрения; но к счастью, не все цветы святы и то, что в нас божественного — это пробуждение анти-человеческого дей¬ствия. Речь идет здесь о бумажном цветке для бутоньерки тех гос¬под, которые посещают бал-маскарад жизни, эту кухню милосер¬дия, этих белых кузин — гибких или дородных. Они спекулируют на том, что мы выбрали. Противоречие и единство полюсов одно¬временно, — все это может быть истиной. Если мы все же будем держаться за то, чтобы произносить такие банальности, приложе¬ния к развратной, дурно пахнущей морали, мораль атрофирует¬ся — как и всякое бедствие, произведенное интеллектом. Контроль за моралью и логикой привел нас к покорности перед полицейски¬ми агентами, — это причина нашего рабства, — этими гнилыми крысами, которыми полны животы буржуа и которые отравили со¬бой единственные коридоры с ясными стеклами, что еще оставались открытыми для художников.

Пусть каждый человек воскликнет: есть огромная разруши¬тельная, негативная работа, которую нужно осуществить. Нужно вымести все, вычистить. Чистота индивида утверждается после со¬стояния безумия, безумия агрессивного, полного, когда кажется, будто мир оказался в руках бандитов, которые раздирают и разру¬шают целые столетия. Без цели или плана, без организации: неук¬ротимое безумие, распад. Укрепления, созданные словом или си¬лой, выживут, ибо они живы в обороне, проворство членов и чувств пылает на их граненых стенах.

Мораль определила собой милосердие и жалость — эти два куска сала, которые выросли размером со слонов, с планеты, и ко¬торые мы называем добрыми. Но в них н.ет ничего доброго. Доброта прозрачна, ясна и решительна, она безжалостна по отношению к компромиссам и политике. Моглль — это инъекция шоколада в жилы всех людей. Эта задача выдвинута не сверхъестественной си¬лой, но трестом торговцев идеями и университетских перекупщи¬ков. Сентиментальность: увидев группу людей, которые ссорятся и взаимно надоедают друг другу, они изобрели календарь и лекарство мудрости. Начавшись с навешивания этикеток, развернулась битва философов (меркантилизм, равновесие, мелочные и скрупулезные меры), и можно было лишний раз убедиться в том, что жалость — это чувство, сравнимое с тем, как понос соотносится с отвращени¬ем, вредящим здоровью; это грязная попытка всякой падали ском¬прометировать солнце.

Я провозглашаю сопротивление всех космических способнос¬тей этой гонорее гнилого солнца, выкованного на фабриках фило¬софской мысли, — это будет жестокая битва, ведущаяся всеми средствами

ДАДАИСТСКОГО ОТВРАЩЕНИЯ.

Всякий продукт отвращения, способный стать отрицанием се¬мьи, это ДАДА; кулачный протест всего существа в разрушитель¬ном действии: ДАДА; знание всех средств, до сей поры отвергаемых целомудренным полом удобного компромисса и вежливости: ДАДА; упразднение логики, этого танца бессильных в творении: ДАДА; отрицание всякой иерархии и всякого социального уравнения, вве¬денного ради своих ценностей лакеями: ДАДА; всякий объект, все объекты, чувства и туманности, явления и четкое потрясение па¬раллельных линий суть средства для битвы: ДАДА; упразднение памяти: ДАДА; упразднение археологии: ДАДА; упразднение про¬роков: ДАДА; упразднение будущего: ДАДА; абсолютная бесспор¬ная вера во всякого бога, непосредственно рождающегося из спон¬танности: ДАДА; элегантный и лишенный предрассудков прыжок из гармонии в иную сферу; траектория слова, брошенного как зву¬чащий диск крика; уважать все индивидуальности в их безумии данного момента; и безумие это серьезное, боязливое, робкое, пыл¬кое, мощное, решительное, воодушевленное; ободрать свою цер¬ковь, лишив ее всяких бесполезных и тяжелых аксессуаров; вы¬плюнуть как бы сияющим каскадом обидную или влюбленную мысль, — или же лелеять ее — с совершенно таким же живым удовлетворением — с той же напряженностью, в зарослях, свобод¬ных от насекомых, падких до благородной крови и золоченых от тел архангелов, от их душ. Свобода: ДАДА ДАДА ДАДА, вопль су¬дорожных мучений, скрещивание противоположностей и всех про¬тиворечий, гротеска, непоследовательности: ЖИЗНЬ.